Проникнуть внутрь оказалось не так-то просто. Дом был окружён вещами, внешний вид которых свидетельствовал о том, что все они – инвалиды. Детская коляска, заваленная всяческим сором, преградила путь ногам сразу же, как только оборвались ступени входной лестницы на террасу. Кроме того, нужно было лавировать между беспорядочно выступающими предметами, чтобы не зацепиться и не порвать одежду. Где-то в углу послышалось копошение – чешуйчатыми лапами, уцепившись за деревянный нашест, сидел карликовый, цветастый петух и вычищал паразитов из крыла; увидев столпотворение, петух закричал и уставился на вошедших золотистым глазом. На столе, покрытом клеёнчатой затертой скатёркой с изображеньем фруктов в вазонах, стоял радиоприёмник – око одного его динамика было крест-накрест залеплено мозольным пластырем; рядом лежала грязная пуховка от пудреницы; здесь же толпился ряд пустых бутылей с тонкими шеями, в которые обычно торговки разливают домашнее вино и самогон; пол был устелен старыми газетами, поверх - сухие вишнёвые косточки, рассыпанные щедрой рукой; рваный мужской ботинок; гипсовый сфинкс с обрубком вместо носа; сплющенный медный чайник; мотки проволоки, перехваченная шпагатом стопка книг в углу. У самого потолка, над буфетом – пейзаж с изображением лесной чащи, сквозь которую вела дорога в неизвестность. Всё это посетители оглядывали с нескрываемой брезгливостью и любопытством.

Они прошли по коридору – комнаты из него расходились по обе стороны. Единственная дверь в подтёках белой масляной краски, была сорвана с петель и стояла рядом, прислонённая к стене. Комнаты открывали глазу пейзаж разрушительный, будто армия находила здесь утешение в перерывах между атаками и отступлением. Дом выглядел царством мёртвых вещей, некогда принадлежавших вполне живым людям, от присутствия которых не осталось не только следа, но и памяти. Царство как напоминание о том, насколько любая вещь прочнее своего хозяина.
«Н-да» - сморщилась Голова, представив себе, что могла бы провести в таком омерзении остаток жизни и при этом поглядела на часы, подаренные сотрудниками по службе к недавнему юбилею, будто хотела удостовериться, достаточно ли у неё ещё впереди времени. « Но, ведь со мной не может приключиться ничего такого… », - думала она, мыслями пытаясь перенести себя в незыблемый оплот семьи, дома, простых человеческих радостей, в надежде обрести в них поддержку. Прядь её волос свалилась на левый бок и теперь жалко свисала.
В конце коридора была ещё комната – освещение от единственной лампочки оказалось настолько слабым, что они не сразу поняли, что за гипюровой занавеской скрывается дверь. Неожиданно, Стасик развернулся и, выбросив руки крестом, преградил всем троим дорогу. Та, которую в потёмках называли Галиной, принялась его уговаривать, «пусть он позволит им осмотреть комнату, он, пока этого не понимает, но позже обязательно поймёт, что так необходимо для его же блага»; но Стасик крепко впился пальцами в дверной косяк, угрожая при случае застрелить их из ружья. Ружьё по его словам, он прятал в саду, в колодце за яблоней; они не смутились, и, как ему показалось, не очень-то ему поверили. От этого он расстроился, начал всхлипывать, просил оставить его в покое, потом неожиданно ослабел и как-то обмяк, замотал головой, в знак то ли согласия, то ли нерешительности; спохватился, побежал вглубь дома ( они засомневались, а если и впрямь за ружьём?) и в конце концов вернулся с ключами, зажатыми в кулаке.
- Отпирайте, - сказал он, кивнув на занавеску.

Они вошли и тут же отпрянули назад. Только теперь каждый поймал себя на мысли, что это было; неотступно преследовало с первого шага, с того самого момента, как они появились на пороге дома, вызывало смутную тревогу. Нет, не склад вымерших ископаемых: диванов, кресел, шкафов, стульев о двух, в крайнем случае – трех ногах вместо предполагаемых четырёх, не вид зубного протеза, который, будто в шутку, кто-то сообразил воткнуть между стеной и холодильником, чтобы внутренности последнего не сотрясались столь ужасно, когда принимался работать мотор; не сама обстановка тлена, какая обычно исходит поздней осенью от палого листа, истончённого гнильцою и сыростью, но запах. Этот сладковатый запах, они почувствовали с первой минуты, но на время он замаскировался, затаился в сознании, будто хотел удивить, и теперь расцвёл, как дурной цветок на болоте.
Там, в глубине комнаты, на левом боку, повёрнувшись лицом к окну, лежала женщина, накрытая одеялом. На первый взгляд казалось, она спит, но что-то в её позе было отталкивающее, неживое, вызывающее приступ отвращения с примесью страха одновременно. Страх, живущий в нас подкожно, о происхождении которого все мы догадываемся, но по малодушию никогда не беремся примерять на себя. Человеческое чутьё – тонкий прибор. С ним обретаешь способность легко ориентироваться, не хуже любого зверя, предвидящего огонь и воду за многие мили. Чутьё позволяет безошибочно определить, на что ещё пригодна чужая жизнь; можно ли с выгодой для себя вытянуть последние её соки или же, без сожаления, бросить, как падаль на обочину, из окна проезжающего мимо электропоезда жизни собственной.

- Надо бы машину, вызвать что ли …., - сказала Галина, будто сама удивляясь своим словам.
И тут произошло нечто такое, что никто не мог ожидать.
Стасик вдруг упал на пол и начал извиваться в судороге, словно через всё его туловище пропустили электрический разряд. Он стал похож на гигантское пресмыкающееся, которое невидимый убийца-натуралист пытается насадить на столь же невидимые вилы.
- мамаспит, мамаспит, мамаспит…- захлёбывался он.
Лицо его покраснело, а шею точно перетянули резиновые жгуты, пытаясь задушить – так напряглись на ней все жилы.
На столике, рядом с кроватью, возвышалась пирамида тарелок с нетронутой едой. Стасик аккуратно приносил маме завтрак, обед и ужин в положенное время все пять дней, пока та была мертва. Брыкаясь и увёртываясь, от пытающихся схватить его рук, он ударил с размаху в самый центр этой груды, и посуда со звоном разлетелась по полу, извергая коричневую, жёлтую, разноцветную жижу из своего нутра. Его попытались поднять и усадить на стул, но тело было тяжёлым, костистым и вёртким одновременно.
И тогда та, другая женщина, имя которой до сих пор хранилось в тайне, пошла на хитрость, делая вид, что хочет на врачебный манер обследовать лежащую. Пересилив отвращение, она нагнулась к её постели и что-то рассматривала и делала замечания, а потом через какое-то время серьёзно сказала:
- Мама очень больна. Пойми, ей просто необходима помощь доктора, и как можно скорей. Где тут у вас телефон?

Через четверть часа приехала машина. Двое парней в синей униформе с красными нашивками, глухо стуча ботинками по деревянному полу, приподняли покойницу и преложили на носилки, точно мешок с картошкой. Стасик видел, как машина завернула за поворот – стоп сигналы её вспыхнули, словно раскалённые газовые конфорки. Следом за нею Голова, Безымянная и Галина, вдыхая свежие сумерки, зашагали по направлению к станции, какие-то одинокие, потерянные на фоне чернеющего леса. Но Стасику было на них уже наплевать. Он смотрел на небо, пытаясь определить, пойдёт ли сегодня ночью дождь, плюнул на палец и поднял его кверху. На всякий случай он постоял ещё немного, проговаривая вслух номер машины, чтобы тот лучше запомнился и вошёл в дом.
До возвращения мамы ему ещё предстояло убить ворону.

10.04.06- 27.04.06